Наверх ведет длинная разбитая лестница: гвоздями прибит ковёр, редкозубые перила. Обои притворяются шпалерами – переплетенные лозы и розочки – когда то розовые, а теперь цвета чая с молоком. Он осторожно обнимает её, легко касается губами её шеи, горла, но в губы не целует. Её бьет дрожь.
Я легко смываюсь, шепчет он. Придешь домой – просто прими душ.
Не говори так, отвечает она тоже шепотом. Ты смеешься. Никогда не веришь, что я серьёзно.
За внешней сухостью рассказа кроется настоящая трагедия, настоящие чувства, которые не могут быть выставленны на показдругим, не должны быть показанны... Неапомнило фильм "Atonement"...
Всё могло получиться иначе, но не получилось, или история была бы совем другой...
Всё-таки я счастливая... очень счастливая.. Как-то легко и не навязчиво приходит это осознание...
Только всё равно грусно. до последнего никогда не думаешь, что всё рано или поздно закончится..
Я видела силуэт каменной нимфы, луна отражалась в пруду, и нимфа окунала ножки в холодный свет. Дрожа от холода, я возвращалась в постель и лежала, следя за колыханием штор и прислушиваясь к бульканью и скрипу переминающегося дома. И раздумывала, в чем я виновата.
Детям кажется, что все плохое происходит по их вине, и я не исключение; но ещё дети верят в счастливый конец, пусть ничто его не предсказывает, и тут я тоже от других не отличалась. Я только очень хотела, чтобы он поскорее наступил, потому что – особенно по ночам, когда Лора спала и не нужно было её подбадривать, – я была совсем одинока.
Детям кажется, что все плохое происходит по их вине, и я не исключение; но ещё дети верят в счастливый конец, пусть ничто его не предсказывает, и тут я тоже от других не отличалась. Я только очень хотела, чтобы он поскорее наступил, потому что – особенно по ночам, когда Лора спала и не нужно было её подбадривать, – я была совсем одинока.
Она отводит глаза. Темный лакированный письменный стол прожжен сигаретами и покрыт кругляшами от мокрых стаканов; но в основном комнату занимает кровать – латунная, старомодная, стародевическая кровать, вся белая, кроме набалдашников. Наверняка, скрипит. Эта мысль вгоняет в краску.
Она понимает, что он пытался привести постель в порядок – сменил простыни или хотя бы наволочку, расправил желто зеленое шинилевое покрывало. Лучше бы он этого не делал: её сердце сжимается от жалости, будто голодный крестьянин предложил ей последний кусок хлеба. А жалости она сейчас чувствовать не хочет. Не хочет видеть, что он уязвим. Это лишь ей позволено.
Она понимает, что он пытался привести постель в порядок – сменил простыни или хотя бы наволочку, расправил желто зеленое шинилевое покрывало. Лучше бы он этого не делал: её сердце сжимается от жалости, будто голодный крестьянин предложил ей последний кусок хлеба. А жалости она сейчас чувствовать не хочет. Не хочет видеть, что он уязвим. Это лишь ей позволено.